Поющие в терновнике - Страница 87

Эти два гроба не были осыпаны цветами, и все вазы вокруг домовой часовни оставались пусты. Те цветы, что уцелели в чудовищной жаре двумя днями раньше, сбил наземь дождь, и они распластались в грязи, словно мертвые мотыльки. Ни веточки зелени, ни единой ранней розы. И все устали, безмерно устали. Устали и те, кто протащился десятки миль по бездорожью, чтобы выразить добрые чувства, какие они питали к Пэдди; устали те, кто привез тела погибших, и те, что выбивались из сил за стряпней и уборкой; страшно устал и отец Ральф, и двигался точно во сне, и старался не видеть, как осунулось, померкло лицо Фионы, какая смесь скорби и гнева на лице Мэгги, как, подавленные общим горем, жмутся друг к другу Боб, Джек и Хьюги…

Он не стал произносить надгробную речь: немногие, но искренние и трогательные слова сказал от всех собравшихся Мартин Кинг, и отец Ральф тотчас приступил к заупокойной службе. Потир, святые дары и епитрахиль он, разумеется, привез с собой в Дрохеду, каждый священник, несущий кому-либо помощь и утешение, берет их с собою, однако необходимого облачения у него не было при себе и не осталось в Большом доме. Но старик Энгус по дороге побывал у джиленбоунского священника и, обернув в клеенку и привязав к седлу, привез траурное облачение для заупокойной мессы. И теперь отец Ральф стоял, как подобает, в черной сутане и стихаре, а дождь хлестал по стеклам и стучал двумя этажами выше по железной кровле.

Потом они вышли под этот беспросветный ливень и по лугу, побуревшему, опаленному дыханием пожара, направились к маленькому кладбищу в белой ограде. На этот раз люди с готовностью подставляли плечи под простые самодельные гробы и шли, скользя и оступаясь по жидкой грязи, дождь бил в лицо, и не видно было, куда поставить ногу. А на могиле повара-китайца уныло позвякивали колокольчики: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг.

А потом все кончилось. Пустились в обратный путь соседи, сутулясь в седлах под дождем в своих плащах, кто — поглощенный невеселыми мыслями о грозящем разорении, кто — благодаря Бога, что избегнул смерти и огня. Собрался в дорогу и отец Ральф, он знал, что надо ехать скорее, не то он не сможет уехать.

Он пришел к Фионе, она молча сидела за письменным столом, бессильно уронив руки и уставясь на них невидящим взглядом.

— Выдержите, Фиа? — спросил он и сел напротив, чтобы видеть ее лицо.

Она посмотрела на него — безмолвная, угасшая душа, и ему стало страшно, на миг он закрыл глаза.

— Да, отец Ральф, выдержу. Мне надо вести счета, и у меня остались пять сыновей… даже шесть, если считать Фрэнка, только, пожалуй, Фрэнка считать не приходится, правда? Нет слов сказать, как я вам за него благодарна, для меня такое утешение знать, что кто-то присматривает за ним, хоть немного облегчает ему жизнь. Если б только мне хоть раз можно было его увидеть!

Она точно маяк, подумал отец Ральф, — такая вспышка горя всякий раз, как мысль, свершая все тот же круг, возвращается к Фрэнку… это чувство слишком сильно, его не сдержать. Ослепительно яркая вспышка — и опять надолго ни проблеска.

— Фиа, мне надо, чтобы вы кое о чем подумали.

— Да, о чем? — Она снова угасла.

— Вы меня слушаете? — спросил он резко, его сильней прежнего охватила тревога, внезапный страх.

Долгую минуту ему казалось — она так замкнулась в себе, что его резкость не проникла сквозь этот панцирь, но маяк снова вспыхнул, губы ее дрогнули.

— Бедный мой Пэдди! Бедный мой Стюарт! Бедный мой Фрэнк! — простонала она.

И тут же снова зажала себя, точно в железные тиски, словно решила с каждым разом дольше оставаться во тьме, чтобы свет истощился и уже не вспыхивал в ней до конца жизни.

Она обвела комнату блуждающим взглядом, будто не узнавая. Потом сказала:

— Да, отец Ральф, я вас слушаю.

— Что будет с вашей дочерью, Фиа? У вас есть еще и дочь, вы об этом забыли?

Серые глаза посмотрели на него чуть ли не с жалостью.

— О дочерях женщины не помнят. Что такое дочь? Просто напоминание о боли, младшее подобие тебя самой, обреченное пройти через то же, что и ты, тянуть ту же лямку и плакать теми же слезами. Нет, святой отец. Я стараюсь забыть, что у меня есть дочь, а если думаю о ней, то думаю тоже как о сыне. О сыновьях — вот о ком никогда не забывает мать.

— Вы когда-нибудь плачете, Фиа? Я лишь однажды видел ваши слезы.

— И никогда больше не увидите, со слезами я покончила. — Она вздрогнула всем телом. — Знаете, что я вам скажу, отец Ральф? Только два дня назад я поняла, как я любила Пэдди, но это открытие, как все в моей жизни, пришло слишком поздно. Слишком поздно и для него, и для меня. Знали бы вы, до чего это страшно, что мне уже не обнять его, не сказать, как я его любила! Не дай Бог никому испытать такое!

Он отвернулся, чтоб не видеть ее искаженного, словно под пыткой, лица, дать ей время вновь натянуть маску спокойствия, дать себе время разобраться в загадке, имя которой — Фиа.

— Никому и никогда не испытать чужую боль, каждому суждена своя, — сказал он.

Она сурово усмехнулась краем губ.

— Да. Очень утешительно, правда? Может быть, завидовать тут нечему, но моя боль принадлежит только мне.

— Согласны вы кое-что мне обещать, Фиа?

— Пожалуйста.

— Позаботьтесь о Мэгги, не забывайте о ней. Ей надо бывать на танцах, встречаться с молодыми людьми, пусть она подумает о замужестве, о собственной семье. Я видел сегодня, какими глазами смотрели на нее все эти молодые люди. Дайте ей возможность опять с ними встретиться уже при других, не столь печальных, обстоятельствах.

— Будь по-вашему, отец Ральф.

Он вздохнул и оставил ее, а она все смотрела, не видя, на свои худые бескровные руки.